http://www.litsovet.ru/index.php/materi … _id=548813

Тогда рвётся череда дней Притуляк А

    Бывает такое, что один день становится до ужаса похожим на любой другой в череде дней минувших. У каждого бывает такое, но не каждый, может быть, замечает. Иные просто не хотят замечать, чтобы не испытывать тоски по несбывшемуся.
    Особенно часто случается подобное осенью. Весной — нет, весной, пожалуй, не бывает такого, или по крайней мере, случается реже; как, впрочем, и летом. А вот осенью… Ну и зимой, конечно, да. В общем, в те времена, когда дух человеческий смотрит в смурную серую даль и не видит ничего, кроме грустной череды прожитых дней, которым всё чего-то недоставало, в которых хоть чего-нибудь да не было из того, чего ждалось и хотелось.
    Вот такая философия бытия и грусть… И особенно постигает человека эта грусть в прохладное и дождливое осеннее утро, встречаемое за скучным завтраком в захудалом санатории, где неизвестно-чем-больных лечат неизвестно от чего, но всегда, впрочем, безуспешно, зато кормят как на убой, хотя и совершенно невкусно. Вот в такое время навалится эта бессмысленная тоска на плечи насчастного, падёт всей своею тяжестью и гнёт, гнёт, и томит душу. И некуда бежать от неё, и нет спасения, и надежды нет. И в соседях у человека за столом соберутся не личности, а всё только бледность какая-то, немота с зевотой, да сплошь казуистика.
    Бережаеву соседи не нравились. Не нравились ему даже больше, чем он сам себе не нравился. Но меньше, пожалуй, чем не нравился он им.
    Та, что слева, Наталия Сергевна Сааведра — такая фамилия, сколь бы она ни чудна была для дремучего угла России, ничуть не выдумка, а если и выдумка, то самой Наталии Сергевны или же предков её, и автор тут ни при чём — была дамою того возраста, когда из него уже можно бы не делать тайны, но она ещё делается — скорее по инерции, чем из традиционных дамских резонов.
    Напротив размещался господин, чьё имя-фамилия постоянно ускользали от рассеянной памяти Бережаева. Слава богу, обращаться к нему по имени-отчеству как-то не воникало причин, а для передачи соли, вялого разговора о насущных болезнях или замечаний о погоде достаточно было и на вы.
    По правую руку располагался вечно кашляющий сухим и пронзительным кашлем курильщика старичок с каким-то редким заболеванием почти всего организма, носящий однако же оптимистическое имя Аполлон Григорьевич Безсмертный — именно так, через «з», о чём он не уставал напоминать не только персоналу, но и соседям по завтраку, обеду и ужину. Был он истовый курильщик, не по возрасту дамский угодник, щёголь и страстный картёжник, то и дело зазывавший кого-нибудь на «партейку в пикет». Неизвестно, удалось ли ему завлечь кого-нибудь на эту «партейку» в никому не ведомый пикет, но, кажется, таки удалось хотя бы однажды, если принять во внимание его особенно весёлое настроение в один из ужинов и невпопад отвеченное в ответ на «Как провели день?» — «Славная сегодня была масть!» Бережаеву было любопытно, почём делались ставки, поскольку он и сам был не прочь иногда расписать пульку по рублику, и уж он хотел было поинтересоваться, но… «Скука, — подумалось ему. — Какая, впрочем, скука этот Бе-з-смертный». И он не стал набиваться в карты.
    — Погода сегодня ужасна, — сказала Наталия Сергевна Сааведра, элегантно вкладывая в рот мясной кусочек.
    — Да, — поддержал её человек без имени и даже кивнул в усиление своего согласия.
    — Не скажите, — не согласился Безсмертный. — Каждая погода благодать. — И стрельнул взглядом в Бережаева: — Не так ли, коллега?
    Незнамо почему он всегда обращался за согласием к Бережаеву, словно они вдвоём должны были составить партию супротив Н. С. Сааведры и безымянного. Видимо, то была привычка заядлого картёжника, всегда ищущего партнёра по висту.
    Бережаев, пережёвывавший сухую картошку, поданную на гарнир к не менее сухому куриному эскалопу, небрежно кивнул и протяжно вздохнул.
    — Нет, нет! — оживилась Сааведра, подозревая заговор. — Преужасная погода.
    — Угу, — равнодушно кивнул безымянный, справляясь с эскалопом.
    — Не соглашусь, — замотал головой Безсмертный и отхлебнул киселю. — Увольте, не соглашусь. Когда доживёте до моих лет, научитесь понимать, что плохой погоды не бывает, а всё — радость божия. Не так ли, молодой человек?
    Последний вопрос обращался, разумеется, к Бережаеву. «Господи, какая скука!» — подумал тот, немилосердно скрипя и визжа ножом о тарелку в попытках выдрать из эскалопа кусок по-податливей. А вслух сказал:
    — Домой хочется. Уж так хочется! А ещё неделя впереди…
    И с чего бы ему хотеться домой, скажите на милость, когда был он человек бессемейный, проживающий одиноко в одинокой комнате имени известного политика шестидесятых прошлого века? Причём без всякого видимого смысла проживающий, но лишь, кажется, по инерции. Однако известное же дело: везде хорошо, где нас нет, а «всех милее тот, кто более далёк». Вечная привычка человеческая — искать от добра добра.
    — Дома сейчас погода не в пример лучше, — вздохнула Наталия Сергевна.
    — Да, дома — того… — неопределённо изрёк безымянный.
    — А вот не соглашусь-ка я, пожалуй, — упрямо прицокнул языком Безсмертный. — Там, я чай, печёт сейчас немилосердно. А у нас тут благодать божия — и дождик милый, верленовский, и воздухи свежи, как дыхание девы юной, и запах — грибной такой, умиротворяющий. А, Виктор Андреич, ведь так?
    Виктором Андреичем был Бережаев. Он пожал плечами и снова вздохнул, и отодвинул от себя тарелку, окончательно отчаявшись переломить характер эскалопа.
    Заканчивали завтрак в молчании. Лишь поскрипывали ножи, да чавкали рты, да сопели носы, да источали скуку взгляды.
    Бережаев немного удивился, когда тело его вдруг ощутимо утратило свой вес, а потом оторвалось от стула и зависло над ним так, что зад Бережаева находился почти на уровне столешницы. Соседи по столу взглянули на него не без тревоги во взглядах, но ни обсуждать его поведение, ни осуждать его не стали, а лишь молча и единогласно выразили лёгкое удивление.
    Бережаев попытался утяжелить себя усилием духа и вернуть тело на стул, но от усилий и напряжения воли (каковой у него, кажется, и не было отродясь) стал только ещё легче. Он улыбнулся бессильною какой-то улыбкой, подчиняясь неведомой силе, что после первого слабого приступа вдруг завладела им окончательно и властно. Сила эта внезапно вздёрнула его, повернула, развернула и даже прихотливо покачала им в воздухе над столом, как китайский болванчик качает своею безмозглою головой.
    Потом вдруг и незаметно для себя Бережаев обратился большенной зелёной мухою.
    Муха эта поднялась на крыло, зажужжала, загудела, ткнулась в недоеденный эскалоп Наталии Сергевны, бзыкнула у лица безымянного, сунулась к безсмертновскому киселю.
    — А ну цыц! — прикрикнул Безсмертный, с яростью в лице взмахивая на муху рукою, задевая при этом стакан и заливая остатками киселя нечистую клеёнчатую скатерть и остатки скудного фруктового салата, состоящего большею частью из прелых яблок.
    Наталия Сергевна взвизгнула не без кокетства. Безымянный бросил на муху-Бережаева презрительный взгляд и попытался накрыть её стаканом, дабы заключить таким образом в темницу. Но зоркость у Бережаева возросла исключительно, а реакция и стремительность движений были теперь много более развитыми, нежели у безымянного, как тот ни увлекался настольным теннисом.
    Дав круг над головой Безсмертного, разглядев его аккуратную плешь и плюнув на неё из весёлой шалости, но не без удовольствия, Бережаев стремительно взмыл под потолок столовой; потом неведомая сила бросила его к окну, пребольно ударила о стекло, отшвырнула чуть не к полу, и наконец пулей направила в раскрытую форточку.
    Бережаев очутился на вольном воздухе, закружился в потоке тёплого воздуха, что вырывался из вытяжки на окне кухни, промчал над слякотной поляной для баскетбола, в который никто никогда не играл от самого основания санатория, потом перемахнул через корпус номер два и устремился в неведомую даль.
    При всех этих эволюциях не покидало Бережаева странное ощущение роста над собой. Он чувствовал себя мухой, из которой делают слона; лягушкой, которой шаловливый отрок вставил в естественное отверстие соломинку и дует в неё; воздушным шариком, в который вдувает всю силу своих лёгких отец семейства, готовя его в жертву свадебным празднествам, и надувает неумолимо — накачивает тёплым дыханием, к которому примешиваются уже алкогольные пары от принятой рюмашки джина, и невдомёк ему, что пределы растяжимости шарика почти исчерпаны и вот-вот уже недостанет ему сил удерживать себя в рамках.
    Такие вот странные и непривычные ощущения не покидали Бережаева. А всё потому, что он и в самом деле рос, то есть банально увеличивался в размерах, и уже если бы кто увидел эту муху, стремительно несущуюся над берёзами ближайшей к санаторию рощи, то принял бы её самое малое за голубя, а минуту спустя — уже и за орла.
    Когда долетел до села Позёмино, Бережаев был размерами с хорошую корову, а на подлёте к лесохозяйству мог быть сравнён разве что с дирижаблем. Он шёл низко над самыми кронами деревьев, которые кронами и назвать-то уже стеснительно — настолько они облысели: хуже, чем жалкая крона Безсмертного.
    Неизвестно, сколько продолжался бы рост Бережаева и не вырос ли бы он в махину, способную размахом крыл своих застить от мира самое солнце (которого, впрочем, в ту погоду не было, так что, пожалуй, не смог бы), если бы не увидел его Анатолий Степанович Весельников, состоящий при лесхозе в должности лесничего. Увидев и заподозрив в Бережаеве вредителя, угрожающего экологии леса, а кроме того будучи страстным охотником, Весельников немедленно сдёрнул с плеча двуствольное ружьё своё, потянул курки и грянул в Бережаева с двух стволов кряду.
    Заряды мощно ударили Бережаева в грудь, ровно в область сердца. Бережаев охнул. Не от боли, впрочем, а скорей от отчаяния, что не долетит до одинокой своей комнатки. Тут же с сиплым свистом стал вырываться из его организма воздух. Бережаев обмяк и принялся быстро уменьшаться в размерах, опадая телесами, как тот самый шарик, который надул-таки нетрезвый отец семейства джиновыми парами. Тут же начал он стремительно терять высоту, так что в глазах зарябило от верхушек дерев и от сучьев, норовящих проткнуть и без того продырявленное тело. Потерялись остойчивость и возможность управления полётом; Бережаева стало болтать и мотать из стороны в сторону, в зависимости от того, куда и под каким углом высвистывал из новых отверстий в организме воздух. Так продолжалось не более минуты — пока не вышел из него весь дух, и не пал он к ногам Весельникова жалким надувным подобием не пойми чего, в чём человека и признать было невозможно, даже при известном напряжении фантазии: так — что-то измятое и бесформенное.
    С долгим удивлением во взгляде смотрел Весельников на останки Бережаева, бесформенно развалившиеся по жёлтому ковру из пожухлого соснового иголья вперемешку с лиственной ржавчиной, и трогал их носком болотного сапога своего, и бормотал что-то себе под нос. Наконец пожал плечами да и отправился себе обходить хозяйство, жалея о потраченных на неизвестно что зарядах.
    Да, бывает такое, что один день становится до безобразия похожим на любой другой в череде дней минувших. У каждого бывает такое, но не каждый замечает. А иные и просто не хотят замечать, чтобы не испытывать неопределённой тоски, какая бывает, когда не знаешь, чего хочется, а ведь хочется же чего-то, и жаль!
    Особенно часто случается подобное осенью. Весной — нет, весной, пожалуй, не бывает такого, или, по крайней мере, случается реже; как, впрочем, и летом. А вот осенью… Ну и зимой, конечно. В общем, в те времена, когда дух человеческий бездумно зрит в затянутую верленовской моросью даль и не видит ничего, кроме грустной череды прожитых дней, которым всё чего-то недоставало, в которых чего-нибудь да не было из того, чего хотелось, чтобы оно было.
    И тогда рвётся череда дней. И обрывки её опадают на землю ворохом ржавых листьев, а то и первым снегом.